Философия Иммануила Канта, с которой в России познакомились в конце XVIII, прошла долгий и непростой путь осмысления. От начального восприятия Канта как абстрактного символа немецкой учености в эпоху просвещения и романтизма, через нарастающий интерес к его этическим и гносеологическим идеям во второй половине XIX века, русская мысль приходит к многогранной и креативной рецепции кантианства на рубеже XIX-XX веков. Кандидат философских наук, старший научный сотрудник Academia Kantiana Института гуманитарных наук БФУ имени И. Канта Андрей Тесля помог проследить непростую траекторию восприятия и осмысления идей великого немецкого философа в истории русской культуры и интеллектуальной традиции.
Памятник Иммануилу Канту в Калининграде / © WikiFido, ru.wikipedia.org
Знакомство с идеями Иммануила Канта в русской культуре началось практически сразу после обретения немецким философом широкой известности в Европе в 80-х годах XVIII века. Одним из первых свидетельств проникновения славы «кенигсбергского мудреца» в Россию стали знаменитые «Письма русского путешественника» Н.М. Карамзина, созданные на рубеже 1780-1790-х годов.
Как отмечает Андрей Тесля, «”Письма…” Карамзина, хотя важно отметить, что это именно художественное но герой их во многом автобиографичен героя, описывают встречу с Кантом. Когда Карамзин едет в Европу, он считает едва ли не своим долгом, необходимостью встретиться с Кантом как с знаменитостью, как с кенигсбергским мудрецом».
Примечательно, что встреча эта состоялась всего через восемь лет после выхода эпохального труда Канта «Критика чистого разума» (1781). При этом, как подчеркивает Андрей Тесля, в изображении Карамзина Кант предстает скорее как абстрактный символ новой немецкой учености, воплощение фигуры Философа и Мудреца, нежели как автор конкретного оригинального учения.
В начале XIX века знакомство русской образованной публики с идеями Канта происходит более основательно благодаря преподаванию немецких профессоров в только начинающей формироваться системе российских университетов (Московский, Дерптский, Казанский, Харьковский), а также обучению детей из аристократических семейств в немецких университетах. Однако это знакомство по-прежнему носит скорее опосредованный характер – через восприятие немецкого романтизма (Шиллер и другие), испытавшего сильное влияние кантианства, и через французских популяризаторов немецкой мысли, таких как мадам де Сталь.
Книга де Сталь «О Германии» (1810), в которой немало места уделено и Канту, становится общеевропейским событием, закрепившим за немецкой философией (и шире – культурой) статус уникального интеллектуального явления. Характерно, что уже в 1820-е годы во Франции ведущий философ эпохи Виктор Кузен пытается соединить идеи немецкого идеализма (не в последнюю очередь кантианства) с французской традицией, создав учение эклектизма. Эти веяния доходят и до русского читателя через переводы и рецензии в популярных журналах, таких как «Московский телеграф».
И в первой трети XIX века Кант становится в России «общим местом» – признанным воплощением германского философского гения, однако восприятие его мысли остается достаточно поверхностным и неконкретным, будучи опосредовано влиянием романтизма и французской интерпретацией немецкого идеализма. Более глубокое постижение собственно философского содержания кантовской системы станет делом последующих поколений русских интеллектуалов.
Период архивных юношей
В первой половине XIX века глубокого интереса к философии Канта в России не наблюдается. Андрей Тесля рассказывает «все-таки в России в философском плане в это время страна более чем бедная. Какого-то углубленного интереса, обстоятельного знакомства с Кантом, становящегося фактом общественного сознания, а не сугубо индивидуального увлечения, в это еще время нет».
Характерна позиция А. С. Пушкина, который с презрением относится к увлечению своих младших современников, архивных юношей 1820-х годов, немецкой философией и поисками всего туманного и отвлеченного. Для великого поэта это скорее «грех молодости», некая интеллектуальная болезнь, которую предстоит перерасти или мода, которой, как и всякой моде, предстоит вскорости пройти.
В то же время нельзя сказать, что идеи Канта совсем не проникают в Россию этого периода. Они доходят «через вторые, третьи, четвертые руки» – в первую очередь благодаря огромной популярности в России немецкой романтической литературы, тесно связанной с наследием кенигсбергского мыслителя. Так, для русских романтиков 1820-1830-х годов (Веневитинов, Киреевский, молодой Герцен) одним из главных кумиров становится Фридрих Шиллер, творчество которого буквально “пронизано” этическими и эстетическими идеями Канта.
В этом контексте примечателен казус кружка Н. В. Станкевича в 1830-е годы. Молодые московские интеллектуалы, «охваченные философским интересом», пытаются изучать современную им немецкую философию, однако быстро осознают, что «предварительно нужно изучить Канта», ибо современные немцы (Шеллинг, Гегель) постоянно ссылаются на основоположника трансцендентального идеализма и спорят с ним.
Любопытно, что попытка освоения трудов самого Канта занимает у «станкевичей» совсем немного времени – «не более нескольких месяцев, меньше полугода», после чего они переключаются на другого кумира – Иоганна Готлиба Фихте.
В фихтевском учении русских романтиков привлекает его этический пафос, идея философии как «духовного делания», «возвышения души». При этом фихтеанская этика «мыслится как продолжение» кантовской, хотя по сути представляет собой уже принципиально иную философскую программу, основанную на «примате практического разума», сведении всей философии к «наукоучению». Однако, как замечает Андрей Тесля, «представить себе фихтеанскую, в том числе нравственную, философию без Канта, разумеется, никак не получится» – слишком многим она обязана идеям кенигсбержца.
В интеллектуальной биографии русского романтизма 1820-1830-х годов Кант присутствует по преимуществу опосредованно и недолго, быстро уступая место увлечению системами Фихте, Шеллинга, Гегеля. В то же время без учета этого краткого «флирта» русской мысли с кантианством невозможно полноценное понимание духовной эволюции поколения Д.В. Веневитинова, И.В. Киреевского, В.Г. Белинского, А.И. Герцена.
И дольше века длится Кант
Если в 1820-1830-е годы идеи Канта проникали в Россию по преимуществу через романтическую литературу и философию, то к концу XIX столетия ситуация существенно меняется. Как подчеркивает Андрей Тесля, именно конец XIX-го начало XX века становится временем принципиально более глубокого проникновения Канта в мысль творчество русской образованной публики.
На протяжении всей второй половины XIX века Кант воспринимается в России прежде всего как «учитель нравственности», проповедник «строгой морали», тогда как его гносеология и учение о «границах познания» остаются на периферии внимания. В то же время, рассказывает Андрей Тесля, «русское внимание или невнимание к Канту во многом является отражением общеевропейского процесса».
Начиная с 1870-х годов в Германии набирает силу неокантианское движение, представленное целым спектром различных школ и направлений, по-разному интерпретирующих и развивающих идеи великого кенигсбержца. Одним из предтеч неокантианства можно считать Артура Шопенгауэра, который сам противопоставлял себя послекантовской философии, призывая вернуться к истокам – то есть к учению Канта. Шопенгауэр пользовался огромной популярностью в России 1860-х – 1880-х годов, им увлекались самые разные фигуры – от радикалов-нигилистов (В.А. Зайцев) до поэтов и мыслителей (А.А. Фет, Л.Н. Толстой). Характерно, что многие из русских «шопенгауэрианцев» открывают для себя немецкого пессимиста как бы «в одиночку», с удивлением и восторгом (случай Толстого начала 1870-х).
Другим стимулом для роста интереса к серьезной философии в России становится разочарование в наивном материализме и утилитаризме 1850-х – первой половины 60-х годов (в духе Бюхнера, Молешотта, Чернышевского). На рубеже 1860-1870-х годов ведущие мыслители возникающего народнического лагеря (П.Л. Лавров, Н.К. Михайловский) подвергают русское просвещение суровой критике с этических позиций, подчеркивая невозможность вывести долженствование из сущего, нравственность из физиологии. Знаковой фигурой чуть более поздней эпохи становится Владимир Соловьев, предлагающий собственные ответы на кантовские вопросы о соотношении веры и разума, нравственности и познания.
По словам Андрея Тесли, на рубеже XIX-XX веков происходит очень важный сдвиг в восприятии Канта российскими интеллектуалами: он перестает быть фигурой из прошлого и начинает осознаваться как основоположник, закладывающий фундамент современной философии. Возникает ощущение, что «мы стоим на плечах Канта» и творчески развиваем его идеи. Эта перемена существенно повышает градус и качество русской кантианы, запуская процесс продуктивного усвоения критицизма в отечественной мысли.
Интерес к философии Канта в России растает, что является отражением общеевропейского неокантианского поворота. Зарождение этого процесса можно отнести к 1860-м – 1870-м годам, но наиболее мощный импульс он получает на рубеже XIX-XX столетий, в период Серебряного века русской культуры.
Немаловажную роль в актуализации кантовского наследия сыграло немецкое неокантианство, представленное рядом влиятельных философских школ (Марбургская, Баденская и другие). Однако, как подчеркивает эксперт, этим дело не ограничивалось: «одновременно, заметьте, в свою очередь для французской философии, для французско-университетской философии, опять же, речь идет об огромном значении Канта, появлении масштабных французских исследований по философии Канта. Независимо от того, на какую из ключевых философских держав XIX века ориентированы конкретные русские интеллектуалы, в любом случае и там, и там они сталкиваются с фигурой Канта как по крайней мере одной из основополагающих фигур».
Характерный пример – духовная эволюция Льва Толстого. Если в молодости великий писатель Кантом не интересуется, то начиная с 1880-х годов он «все в большей степени» обращается к идеям кенигсбержца, перечитывает его труды, выбирает отдельные мысли для своих философских компиляций (вроде сборника «Круг чтения»). Кант становится для позднего Толстого созвучным мыслителем – учителем рациональной этики и очищенной от предрассудков религиозности. По мнению многих исследователей, Толстой вообще может быть охарактеризован как «человек Просвещения» – и в этом качестве он закономерно обнаруживает глубинное родство с главным философом эпохи Просвещения.
Особое значение приобретает рецепция идей Канта в культуре серебряного века, прежде всего у символистов. Для них немецкий мыслитель предстает учителем трансцендентального идеализма, согласно которому реальность обуславливается субъектом, сознанием. Характерна для символистов и мистическая трактовка кантовского учения о «вещах в себе» (ноуменах) как указании на некие иные миры, с которыми человек соприкасается на границах познания. В то же время символисты подчеркивают конструируемость явленного нам феноменального мира – и в этом их позиция перекликается с неокантианским истолкованием философии Канта.
На рубеже XIX-XX веков немецкий мыслитель становится одним из главных философских ориентиров для самых разных течений отечественной культуры – как для приверженцев строгого академизма, так и для поэтов-символистов и религиозных реформаторов. Конкретные интерпретации кантианства весьма различны, но за самой фигурой Канта прочно закрепляется статус классика и основоположника философии Нового времени.
Кант и постмодернизм
Каков статус идей Канта в современной русской культуре рубежа XX-XXI веков, в эпоху постмодерна? По мнению исследователя, Кант остается для нас очень большой фигурой, «одной из поворотных точек, одной из нескольких, просто буквально за всю историю философии, которую мы знаем, одной из нескольких ключевых поворотных точек».
Многие измерения грандиозного кантовского наследия уже не находятся «в пространстве остро актуального». Трудно представить себе сейчас напряженный спор с Кантом как Кантом. Зато мы постоянно наблюдаем полемику вокруг различных продолжений кантовской мысли в современной философии. Даже в недавних публичных дискуссиях российских официальных лиц, считает Андрей Тесля, речь шла конечно, не о Канте, а о под влиянием Канта возникающем движении. Речь идет сильно о пост-кантовском, но о восходящем Канту.
Кант далек от утопизма и имеет весьма пессимистическое представление о человеческой природе (знаменитый тезис о радикальном зле в ней). Однако без допущения возможности рационального обсуждения и обоснования моральных норм мы лишаемся самой перспективы осмысленного нравственного существования.
Масштаб влияния Канта на интеллектуальную историю во многом определяется тем, что он стал одним из столпов классической либеральной мысли с ее акцентом на верховенстве права, автономии личности, универсальности человеческой природы. Хотя конкретные решения Канта сегодня могут казаться неудовлетворительными, его «последовательный либерализм» задал философскую перспективу, в которой до сих пор развертываются наиболее значимые социально-этические и правовые дискуссии современности.
