Возникший в психологии пару десятков лет назад интерес к эмпатии как сложному явлению, включающему эмоциональный, когнитивный и поведенческий компоненты, позже сменился скепсисом, поиском «темной стороны» этого качества, констатацией того, что способность к эмпатии туманит наше восприятие, делает нас более предвзятыми и менее объективными.
Профессор философии Хейди Мейбом, объединяя данные психологических исследований последних лет и философские взгляды на человека Хайдеггера, Гуссерля и Сартра, размышляет о том, почему мы в своем воприятии мира и других людей априори предвзяты, насколько предвзятость, лишенная эмпатии, искажает как личные, так и общественные отношения и как способность поставить себя на место другого человека помогает нам понять не только его, но и себя, а также бреши в нашей картине мира.
Много лет назад мы с моей подругой Джули отправились в путешествие по штату Мэн на моей машине. Большую часть пути машину вела я, но однажды вечером она предложила отвезти нас обратно из рыбной забегаловки, чтобы я могла выпить еще пива. Я с благодарностью согласилась, но, наблюдая, как она вписывается в крутые повороты на четвертой передаче, я начала жалеть о своем решении. Когда я больше не могла это выносить, я недовольно потребовала, чтобы она снизила скорость. Конечно, после того как она это сделала, я почувствовала себя ужасно и извинилась. Джули задумалась на минуту, а потом сказала: «Сначала я удивилась, как ты расстроилась, но потом подумала, что бы я чувствовала, если бы за рулем моей машины был мой муж, и все поняла».
Джули смогла принять мою точку зрения через сопереживание и идентифицирование себя со мной. В решающий момент она вошла в мою реальность и увидела мир моими глазами. Именно эта способность позволила Джули понять и простить мое превращение в разъяренного водителя на заднем сиденье.
Не так давно писатели и ученые аплодировали подобным подвигам эмпатии. Такие книги, как «Эмпатическая цивилизация» Джереми Рифкина (2009), «Эмпатия и нравственное развитие» Мартина Хоффмана (2000) и «Эпоха эмпатии: уроки природы для более доброго общества» Франса де Вааля (2009), заполонили наши книжные полки и головы. Но в наши дни эмпатия вышла из моды, и ее критики выстраиваются в очередь, чтобы выявить ее ужасные недостатки. Философ Джесси Принц утверждает, что она не только не так важна для нравственного развития, как мы привыкли считать, но и ограничивает нас, делает нас более предвзятыми и фокусирует наше внимание на немногих вместо большинства. По мнению психолога Пола Блума, которое он выразил в работе «Против эмпатии» (2016), с точки зрения морали она приносит больше вреда, чем пользы, а Фриц Брейтхаупт в книге «Темные стороны эмпатии» (2019) утверждает, что она может даже разжигать насилие. На политической арене бывший сенатор-республиканец Джефф Сешнс протестовал против назначения в Верховный суд Сони Сотомайор, которой действующий тогда президент Барак Обама отдавал предпочтение за ее эмпатию, на том основании, что, по мнению Сешнса, «Эмпатия к одной стороне всегда является предубеждением против другой».
Консерваторы — не единственные, кто целится в эмпатию.
Одни из самых жестких ее критиков — либеральные ученые, такие как Принц и Блум. Их позиции основаны на убеждении, что в моральной сфере мы должны полагаться на объективные, беспристрастные рассуждения. Эмпатия, считают они, может быть полезна в частной сфере, где она может укрепить дружеские отношения или помочь нам принять недостатки нашего партнера, но ей нет места в общественной жизни.
Проблема с подобной критикой заключается в том, что она игнорирует принципы работы человеческого разума. Они опираются на негласную предпосылку, что, когда не задействуется эмпатия, мы объективно и беспристрастно думаем о себе, о других и об окружающем мире. Но такой взгляд слишком далек от истины. Мы — хрупкие и ограниченные существа, прокладывающие свой путь в сложном и многогранном мире. Этот простой факт позволяет предположить, что наше дорефлексивное представление о реальности не столько является её отражением — несовершенным или иным — некой объективной истины, сколько представляет собой сложную картину, основанную на том, что мы воспринимаем исходя из собственного интереса. Наши органы чувств организуют для нас окружающую среду в соответствии с тем, что нам необходимо для выживания и развития в ней.
Другими словами, мы уже предвзяты.
А поскольку эмпатия заставляет нас взглянуть на мир с другой, пусть и предвзятой, точки зрения, она в итоге делает нас более, а не менее объективными. Как пишет Фридрих Ницше,
«существует только перспектива «знания»; и чем больше аспектов мы допускаем, чтобы говорить об одной вещи, чем больше глаз, разных глаз мы можем использовать для наблюдения за одной вещью, тем более полным будет наше «понятие» об этой вещи, наша «объективность»».
Идея о том, что понимание формируется и определяется сущностью человека прослеживается, по крайней мере, до «Критики чистого разума» Иммануила Канта (1781). Здесь он утверждает, что мы можем познать мир в той мере, в какой он сформирован нашим разумом, в той мере, в какой разум навязывает определенный порядок тому, что он называет «многообразием необработанных интуиций». Мы вынуждены воспринимать мир во времени и пространстве, даже если у нас нет убедительных причин считать, что эти структуры существуют вне нашего разума. То, что мы считаем само собой разумеющимся, как часть структуры мира, например, объекты и причинно-следственные связи, на самом деле является способом нашего разума организовать поток информации, поступающей от наших органов чувств.
Следуя идее Канта, но отвергая его метафизический багаж, Эдмунд Гуссерль призывал философов отказаться от попыток выяснить, как мы можем познать сам мир. Вместо этого мы должны сосредоточиться на переживании мира и его феноменов. Ученик Гуссерля, Мартин Хайдеггер, выдвинул аналогичную идею, но вместо того, чтобы сосредоточиться на восприятии и понимании, он сосредоточился на действии. Он утверждал, что наш основной способ существования в мире — это участие в нем и использование его. Размышления — это уже потом. Мы не мыслители в первую очередь и не действующие лица во вторую, как можно предположить при беглом знакомстве с западной философией. Все наоборот. Восприятие вещей как «подручных» — вещей, которые можно использовать тем или иным образом, — составляет центральную часть философского видения человеческого опыта Хайдеггера. Мы рассматриваем дверные проемы как позволяющие нам пройти через них, камни — как снаряды, лошадей — как ездовых животных. Хотя такой способ оценки объектов мира может быть ортогональным к их внутренней природе, он имеет отношение к тому, для чего мы можем их использовать.
Принятие во внимание различных точек зрения становится необходимым для постижения мира, себя и других.
Хотя Хайдеггер понимал, насколько важно действие для нашего понимания, только благодаря Морису Мерло-Понти на первый план вышла истинная важность тела. Мир, утверждал он, — это пространство возможностей, которые отчасти определяются нашей способностью к движению. Наше умение двигать телом открывает новые способы взаимодействия с окружающим нас миром и, следовательно, новые способы думать о нем. Не концепции или идеи, а наш опыт организует наша «готовность» к встрече и взаимодействию с объектами, людьми и окружающей средой. Наше сознание характеризуется скорее «я могу», чем «я думаю». Этот радикальный отход от традиционных представлений о разуме, по сути, недавно вновь обрел популярность в науках о разуме под такими ярлыками, как «воплощенное познание» и «4E-познание» (4E — embodied, embedded, enacted, and extended; сокращение для идеи о том, что мысль воплощается, внедряется, реализуется и расширяется).
Фокус на теле и его возможностях для действия приводит к осознанию того, что мы представляем мир относительно нашего собственного участия. Например, чтобы достать чашку, мне нужно понять, где она находится относительно меня, каким должен быть мой захват и как крепко я должен ее держать, чтобы сдвинуть с места и не уронить. Как мне это сделать? Ну, то, что я вижу, организовано таким образом, что это включает или облегчает мои действия. Это и есть видение в перспективе. Если верно то, что мы всегда воспринимаем мир по отношению к себе, — то принятие во внимание различных точек зрения становится необходимым для понимания мира, себя и других людей.
Философские спекуляции могут увести нас еще дальше.
К счастью, целый ряд результатов в области психологии подтверждает эти догадки о важности точки зрения, или перспективы. В ходе исследования, проведенного когнитивным ученым и психологом Бертрамом Малле и его сотрудниками, ученые обнаружили, что, когда мы думаем о себе, то больше всего наше внимание привлекают наши собственные переживания и чувства. Напротив, когда мы думаем о других людях, мы, как правило, сосредоточиваемся на их намерениях. Хотя для нас совершенно очевидно, что у других людей есть убеждения, пусть даже часто очень странные или сбивающие с толку, мы не задумываемся о своих убеждениях — по крайней мере, не как об убеждениях. Вместо этого мы живем в иллюзии, что мы непосредственно воспринимаем мир таким, какой он есть. Аналогичным образом Кори Кузимано и Джеффри Гудвин обнаружили, что мы склонны думать, что другие люди могут изменить свои убеждения, если постараются; но поскольку мы считаем, что наши собственные взгляды основаны на убедительных доказательствах, нам гораздо труднее это сделать.
Подобные асимметрии («актор — агент — наблюдатель») встречаются во всей социальной психологии. Когда мы думаем о собственных потребностях, наши психологические потребности (поощрение, уважение окружающих, возможность принимать собственные решения) кажутся нам столь же важными, как физические (еда, кров, безопасность). Однако Джулиана Шредер и Николас Эпли обнаружили, что, когда мы думаем о других людях, особенно нуждающихся, мы оцениваем их физические потребности как наиболее важные. Аналогичным образом, когда мы думаем о том, что нами движет, на ум приходят наши амбиции, принципы и идеалы, однако мы склонны считать, что другие люди больше мотивированы внешним вознаграждением, таким как деньги, престиж или репутация. Мы размышляем о своих собственных действиях в свете того, насколько хорошо они были выполнены и достигли ли они наших целей, а о действиях других людей — с точки зрения их межличностных и моральных последствий.
Являются ли эти асимметрии просто предубеждениями, проистекающими из нашего укоренившегося эгоцентризма? Возможно. Но более простая и добрая интерпретация заключается в том, что они являются результатом того, что нам непосредственно доступно. Мы можем получить доступ к другим только через то, что они выражают посредством своего тела, в то время как наши собственные мысли, чувства и ощущения просто есть. Мы знаем, что у других богатая внутренняя жизнь, как и у нас, но наш непосредственный опыт соприкасается лишь с экспрессией их тел.
Жертвы считают мотивы преступника непостижимыми. Преступники думают, что жертва сама спровоцировала действие.
Асимметрия проявляется и в том, как мы визуально вспоминаем наш прошлый опыт. Исследования, проведенные Джорджией Нигро и Ульриком Найссером, показывают, что, хотя обычно мы вспоминаем событие изнутри, более или менее так, как мы его пережили, иногда мы видим себя со стороны. Например, часто люди вспоминают, как они плавали, находясь над собой. Почему так происходит, оставалось загадкой. Лиза Либби и ее коллеги нашли ключ к разгадке, когда обнаружили, что если посмотреть на себя с другой точки зрения, то человек может представить различные аспекты ситуации. Когда мы представляем себя в своих собственных воспоминаниях, мы фокусируемся на контекстуальных факторах, таких как значимость действий и событий, более широкий контекст и то, как мы и наши действия выглядят для других. Но когда мы вспоминаем событие с той точки зрения, с которой мы его пережили, четко представлены лишь детали непосредственного окружения, наши телесные реакции и чувства, а также место и время события.
Многие из нас хорошо знакомы с асимметрией, которая может возникнуть в спорах с супругами и друзьями. В межличностном конфликте легко обнаружить большие различия в том, как конструируется ситуация. Социальный психолог Рой Баумейстер обнаружил (возможно, предсказуемо), что, когда речь идет об обычных проступках, таких как нарушенные обещания или выболтанные секреты, виновные минимизируют важность того, что они сделали, в то время как жертвы максимизируют ее. Но более удивительное различие заключается в том, что жертвы считают мотивы преступника непостижимыми, описывая их как «непоследовательные, противоречивые, произвольные или бессмысленные». Преступники, напротив, склоняются к мысли, что жертва помогла спровоцировать действие, что действие было действительно оправданным, учитывая обстоятельства, или что с этим просто ничего нельзя было поделать. Еще одним удивительным фактом является то, что виновные в повседневных проступках утверждают, что их действия на самом деле не имели серьезных последствий, что опровергается тем, что пострадавшая сторона продолжает злиться и обижаться.
Психологические исследования показывают, что наше представление об отношении и действиях других людей отличается от нашего собственного, и философская теория объясняет почему. Проще говоря, то, что мы понимаем, возникает из того, почему и как мы пытаемся это понять; мы постигаем это в связи с нашей телесностью, нашей способностью действовать, нашим окружением, нашими потребностями и интересами.
Чтобы понять, как это работает, вспомните историю о моей подруге Джули. Когда она приняла мою точку зрения, она не просто представила, как бы она чувствовала себя в моей ситуации, а затем предположила, что я себя так же чувствовала. Если бы она так поступила, то представила бы, как она сама ведет мою машину с пассажирского сиденья — это было бы интересно, но не помогло бы ей понять меня. Вместо этого она представила себе ситуацию, в которой она является главным героем; она подумала о своем муже за рулем ее машины. Эта ситуация не моя, но она повторяет два моих центральных отношения в этой ситуации: отношение к ней и отношение к моей машине. Вот как ей удалось понять значение для меня того, как она вела мою машину.
Джули осознанно или неосознанно уловила, что для того, чтобы понять, почему я расстроена, она должна думать о происходящем так, как если бы она была связана с ситуацией таким же образом, как и я. Почему? Потому что наш основной способ думать о мире — это думать о себе, и именно то, что важно для меня, она пытается понять. Благодаря нашему сходству — например, у нас обоих есть машины, мы позволяем другим людям водить наши машины — Джули смогла уловить то особенное, что есть в моем восприятии этой ситуации.
В книге «Бытие и ничто» (1943) Жан-Поль Сартр просит нас представить, что мы подглядываем в замочную скважину и подслушиваем за дверью. Возможно, мы — ревнивые любовники. Возможно, нам просто любопытно, что происходит по ту сторону. Пока мы стоим там, мы поглощены выяснением того, что происходит в комнате. Что касается нас, мы просто собираем информацию. Затем мы слышим шум в коридоре. Кто-то идет! В этот момент мы понимаем, что мы подглядываем, то есть мы осознаем, что мы — «подглядывающий Том».
Сартр сказал бы, что это осознание
— результат присутствия другого сознания. Я бы выразился так: сдвиг происходит, потому что мы задумываемся о том, как мы можем выглядеть для кого-то, идущего по коридору, что выводит нас из нашего погруженного, нерефлексивного способа оценки наших действий. Мы смотрим на себя как бы глазами другого человека и таким образом более полно осознаем, что мы делаем. Мы смотрим на себя с точки зрения другого — или, точнее, мы смотрим на себя так, как мы смотрели бы на другого человека, делающего то, что мы делаем. Мы меняем местами асимметрию «агент-наблюдатель», которая описана выше.
Обычно считается, что если поставить себя на место другого человека, то это поможет нам лучше понять других людей. Но это также может помочь нам понять самих себя. Любое действие имеет как минимум две стороны: есть внутренняя реальность человека, который действует, и внешняя реальность тех, на кого это действие влияет. Нам свойственно думать о своих действиях изнутри, с точки зрения того, чего мы намерены достичь с их помощью. В примере Сартра я собираю важную информацию о том, что делает мой любовник. Но это действие также является подглядыванием или шпионажем, независимо от того, думаю я об этом так или нет. И другой человек, скорее всего, будет думать о том, что я делаю, в этих терминах. Сартр говорит, что мы не можем сами решить, что мы делаем; скорее, то, как нас видят другие, служит нам ориентиром в реальной ситуации. Точка зрения другого человека обладает авторитетом. Это не то, что мы можем просто отвергнуть (хотя в некоторых обстоятельствах мы, конечно, должны это сделать). Это еще одна причина, по которой эмпатия так важна: мы получаем более четкое и тонкое представление не только о других, но и о себе.
Наша система права и этики отражает точку зрения, которой придерживается меньшинство населения.
В абстрактном смысле легко согласиться с тем, что несколько точек зрения лучше, чем одна. Но как это работает в общественной сфере? Возможно, критики правы в том, что эмпатия позволяет нам лишь немного лучше понять себя и нескольких людей?
Вызов со стороны Джеффа Сешнса — что сочувствие к одной части всегда является предубеждением против другой — показывает две проблемы с нынешней критикой эмпатии. Во-первых, если мы рассматриваем претензии двух людей, ничто не обязывает нас сопереживать только одной из сторон. Конечно, мы можем принять точку зрения обеих — не обязательно одновременно, но последовательно. Во-вторых, правовая культура страдает от довольно сомнительного предположения, что в отсутствие сочувствия судьи беспристрастны и объективны. Однако очевидны факты, свидетельствующие о том, что белые мужчины больше котируются в правосудии, чем женщины или цветные люди. Вряд ли это совпадение. Судьи, большинство из которых в западных странах остаются белыми и мужчинами, уже предвзято воспринимают мир с точки зрения своей группы.
Судьи часто настаивают на том, что они просто применяют закон к фактам, как будто факты лежат вокруг, готовые к восприятию любым человеком. Но большая часть закона касается вопросов намерений. Если есть факты о таких намерениях, то это факты другого порядка. И это факты, на основе которых нужно делать заключение. Без учета чужой точки зрения в действиях человека выделяются только определенные вещи — и то, как судьи оценивают эти вещи, отчасти является отражением их мировоззрения. Чтобы компенсировать этот неудобный и неизбежный факт, судье необходимо по-новому взглянуть на подсудимого и пересмотреть свои собственные, дорефлексивные способы оценки дела. Учет разных точек зрения, если он проводится правильно, помогает им сделать именно это.
На одной из моих любимых карикатур в New Yorker изображена женщина в книжном магазине, которая спрашивает владельца: «У вас есть книги о переживаниях белых мужчин?». Это смешно, конечно, только потому, что большинство книг в любом конкретном магазине будут соответствовать этому описанию. Более серьезная реальность заключается в том, что наша система права и этики отражает точку зрения меньшинства населения, которое исторически обладает наибольшей властью. Настаивание на беспристрастности этой точки зрения — это просто еще один способ удержать эту власть.
Факты о том, что правильно и неправильно, хорошо и плохо, не являются следствием власти или неизменных фактов, встроенных в структуру Вселенной. Напротив, это факты, которые появляются в результате совместной жизни сознательных и разумных существ и обмена ресурсами. Вот почему так важно принимать во внимание точки зрения самых разных людей (и других существ), которые являются участниками социального, правового и морального порядка. Этого нельзя добиться простым воображением, как это сделала Джули на обратном пути из рыбного ресторана. Быть участниками ситуации и быть очень похожими друг на друга — вот что имеет решающее значение.
Но чтобы принять точку зрения людей, которые отличаются от нас, мы должны научиться слушать, что они хотят сказать — и слушать с их позиции, а не с нашей собственной.
Статья впервые была опубликована на английском языке в журнале Aeon под заголовком «Through the eyes of another» 12 июля 2022 года.
