Профессор Калифорнийского технологического института Леонард Млодинов рассказывает о малоизвестных фактах об эмоциях — и объясняет, как они определяют мышление. Публикуем главу из книги Млодинова о том, как эмоциональные состояния влияют на наши умственные расчеты. «Эмоциональность. Как чувства формируют наше мышление»— новая книга Леонарда Млодинова, американского физика и ученого, профессора Калифорнийского технологического института, специалиста по квантовой теории и теории хаоса, а также успешного популяризатора науки. Он легко и с юмором объясняет сухие научные факты.
Направляющая роль эмоций
Шагая вечером по темной безлюдной улице, вы, как вам кажется, замечаете движение в дальних тенях позади себя. Не идет ли за вами вор? Ум переключается на «режим страха». Вы с гораздо большей отчетливостью внезапно слышите шорохи и треск, какие обыкновенно не уловили бы или не осознали. Планирование смещается в кратчайшее настоящее, меняются цели и приоритеты. Вы были голодны — и вот голод исчез; болела голова — теперь эта боль подавлена; концерт, которого вы ждали позже этим же вечером, внезапно не кажется важным.
В главе 1 мы рассмотрели, как тревожность ведет к пессимистическому когнитивному искажению: тревожный ум, располагая неоднозначными данными, склонен выбирать из возможных толкований более пессимистические. Вспомним, что страх похож на тревогу, однако возникает в ответ на предметную наличную угрозу, а не в ожидании возможной будущей опасности. Поэтому немудрено, что страх определенным образом действует на наши умственные расчеты: истолковывая чувственные данные, мы приписываем тревожащим нас возможным исходам вероятности бльшие, чем обычно. Идя по темной улице, вы прикидываете, не звук ли шагов это позади вас? Сейчас в вашем сознании преобладают именно такие вопросы.
В одном показательном исследовании страха ученые провоцировали страх в испытуемых, излагая им жуткий рассказ об убийственной поножовщине. Затем испытуемым предлагали оценивать вероятности различных бедствий — от других насильственных действий до природных катастроф. По сравнению с участниками эксперимента, в ком страх не пробуждали, у этих испытуемых создали преувеличенное чутье на подобные несчастья, причем не только на похожие случаи, то есть на убийства, но и на отвлеченные — вроде ураганов и наводнений. Жуткие фотоснимки глубинно повлияли на умственные расчеты испытуемых, и те стали в целом больше опасаться угроз извне.
Теперь предположим, что вы мускулистый человек, обученный самообороне. Тот некто, чьи шаги, как вам кажется, вы услышали у себя за спиной, выскакивает из тени и требует у вас кошелек. Вы, вероятно, почувствуете скорее гнев, нежели страх. Эволюционные психологи говорят нам, что гнев развился «в помощь переговорам, чтобы разрешать столкновения интересов в пользу разгневанного индивида».
Когда вы гневаетесь, ваши умственные расчеты добавляют важности, которую вы приписываете вашему же благополучию и целям в ущерб чужим. Более того, есть интересный (и поучительный) эксперимент, который можно поставить на самом себе, применив проверенный метод управления гневом. Когда разозлитесь в следующий раз, просто покиньте пространство конфликта. Выйдите из него. Дайте гневу время развеяться. Затем обдумайте конфликт заново. Сами увидите, что доводы вы теперь взвешиваете иначе, с большим пониманием и терпимостью к чужой точке зрения.
Люди эволюционировали в малых группах и вынуждены были постоянно вступать во взаимодействия сотруднические и противоборствующие. В таком контексте гнев того или иного индивида побуждает других ублажать его. Для наших предков в ситуациях гнева постоянно присутствовала угроза насилия. Поскольку индивиды, наделенные большей физической силой, выигрывали в стычках чаще, чем те, кто послабее, и представляли собой угрозу повнушительнее, естественно предполагать, что среди наших древних предков мужчинам посильнее гневаться удавалось легче, нежели слабым. И исследования показывают, что оно до сих пор так и есть. Корреляция гораздо слабее выражена у женщин, они обычно в целом менее склонны драться.
Каждой эмоции соответствует определенный способ мышления и вносит соответствующие поправки в наши оценки и рассуждения. Например, вообразите, что вы переживаете неожиданный недостаток тепла или приязни от человека, к которому у вас есть романтический интерес. Действительно ли это отвержение или же такое отношение связано с каким-нибудь фактором, к вам никак не относящимся,— например, с тем, что этот другой человек озабочен чем-то своим? На то, как вы осмысляете подобные ситуации, ваши разные эмоциональные состояния влияют по-разному. Если вы оказываетесь в неоднозначной ситуации вроде той, которую я привожу тут в пример, а ваше эмоциональное состояние — тревога, вы будете склонны выбрать более удручающий вариант толкования и, вероятно, задумаетесь, в чем напортачили. Сказали что-то грубое, когда последний раз виделись? Забыли сделать обещанное? Как и все эмоции, если тревога идет вразнос, это может создать неприятности: позволить вашему беспокойству взять верх над здравым смыслом. Благотворное же влияние тревоги — в том, что иногда верно более негативное толкование происходящего; и вы бы эту трактовку упустили, если бы не были встревожены и это не вынудило бы вас задуматься над своими поступками, какие, возможно, могли привести к имеющимся неприятностям,— а также над тем, как все исправить.
Одна из ярчайших иллюстраций того, как эмоциональные состояния влияют на наши умственные расчеты,— печальная история охотничьей вылазки близ Боузмена, Монтана, в начале 1990-х. Двое молодых людей слегка за двадцать шли по заброшенной лесовозной грунтовке посреди густого леса и болтали о медведях. В то утро они отправились охотиться на этих зверей, но ни одного не обнаружили.
Охотники наконец решили вернуться домой. Близилась полночь, луны не было. Путники были усталые, нервные, и им было страшно. Медведя добыть все еще хотелось, однако так поздно, да еще впотьмах, возможной встречи со зверем они теперь уже боялись. И тут, завернув за поворот дороги, примерно в семидесяти пяти футах перед собой увидели крупный предмет — он двигался и шумел. Охотников это и напугало, и взбудоражило, в крови у них наверняка возник всплеск адреналина и гормона стресса — кортизола.
Зрительные и звуковые сигналы, засекаемые нашими органами чувств, не равны тем, какие мы воспринимаем рассудочно. Сенсорные данные поступают в соответствующие области мозга, получающие эти данные в сыром виде, после чего они проходят несколько уровней обработки и толкования, и лишь затем мы их осознаём. На обработку и толкование влияют накопленные нами знания, убеждения и ожидания, а также наше эмоциональное состояние. Не будь те охотники напуганы и возбуждены, не будь их мысли сосредоточены на медведе, они, возможно, истолковали бы шум и движение как безобидные. Но в ту роковую ночь они решили, что наткнулись на медведя. Оба вскинули ружья и выстрелили.
Умозрительный расчет охотников, подкрепленный их страхом и направленный на то, чтобы уберечь их от предполагаемой опасности, оказался глубоко ошибочным. «Медведь» оказался желтой палаткой, в которой находились мужчина и женщина. Страх перед медведем, несомненно, спас жизнь бесчисленным представителям рода человеческого, на кого в противном случае напали бы и прикончили, но не в этот раз. Колыхание палатки и звуки, доносившиеся из нее, были результатом того, что пара внутри занималась любовью. Одна пуля попала в женщину и убила ее. Молодого человека, выпустившего ту пулю из своего ружья, осудили за убийство по неосторожности. Через два года он покончил с собой.
Присяжные терялись в догадках, как человек способен принять шевелящуюся палатку за медведя, хотя бы и в темноте. Но присяжные не были ни взбудоражены, ни напуганы. Все мы истолковываем происходящее вокруг нас и варианты поведения в заданных условиях посредством умозрительных прикидок. Эмоции развились в нас для того, чтобы настраивать эти умственные операции под те или иные специфические обстоятельства, в каких нам приходится действовать. Это система, эволюционировавшая многие миллионы лет. В основном она работает исправно, однако случались у нее осечки, даже когда наши предки еще жили в африканской саванне. И оборотная сторона благ, получаемых от эмоций,— бедствия, какие иногда возникают, если эмоции заводят нас не туда.
Социальные эмоции
Ни один биологический вид не статичен, и наши древние предки со временем стали более социальными, а наше эмоциональное устройство эволюционировало так, чтобы соответствовать существованию, в котором больше близости между индивидами,— и обслуживать его лучше. В нашем эмоциональном репертуаре возникли новые, более сложные слои, связанные с человеческими взаимодействиями и общественными нормами приверженности, искренности, взаимности. Это так называемые социальные эмоции, в том числе — вина, стыд, ревность, негодование, благодарность, восхищение, сопереживание и гордость.
Негодование, например, зачастую возникает, когда человек наблюдает, как при нем нарушают общественные нормы. Благодарность и восхищение рождаются, если кто-то этим общественным нормам подчиняется — или даже превосходит их. Ревность и стыд, судя по всему, появляются потому, что по мере развития человеческого общества способность отдельного человека физически защищать свои интересы стала ключевой в поддержке положения и потенциала воспроизводства. Если партнерша самца оказалась ему неверна и про это узнавали окружающие, возрастала вероятность того, что соплеменники усомнятся в способностях самого самца — репродуктивных или иных. Мужские системы ревности и стыда развились для того, чтобы вынуждать представителей нашего вида не допускать подобных исходов, тогда как сильная нужда в привязанности сложилась у самок из-за их социальной роли — самке важно было отыскать самца, приверженного именно ей, который поможет растить их общее потомство.
Джонатан Хайдт, ныне преподаватель этики лидерства в Нью-йоркском университете, построил карьеру на изучении связей между нравственным суждением и эмоцией. Одна из наиболее известных его работ, процитированная в научной литературе более семи тысяч раз, озаглавлена так: «Эмоциональная собака и ее рациональный хвост». В этой главе я показываю, как наши мысли, расчеты и решения, кажущиеся на первый взгляд рациональными, неразрывно переплетены с нашими эмоциями, которые — обычно закулисно — воздействуют на наши рассудочные расчеты и меняют их. Хайдт заходит еще дальше: он утверждает, что эмоция — а в особенности эмоция социальная — направляющее начало нравственного суждения, а также других мыслительных процессов.
В значительной части исследований Хайдта рассматривается роль отвращения в нашей жизни. Ученые обнаружили, что простейший нейронный аппарат, управляющий отвращением в физическом мире, приспособился к общественному контексту. Эмоции, исходно предохранявшие нас от употребления испорченной пищи, в процессе эволюции расширили свое влияние и ныне стоят на страже общественного и нравственного порядка. В результате мы теперь питаем отвращение не только к испорченной еде, но и к «испорченным» людям. Во многих культурах и слова, и выражение лица, возникающие в ответ на мерзкие субстанции, применимы и к отвержению общественно неприемлемых людей и поступков.
В одной исследовательской статье Хайдт описывает, как они с коллегами пригласили добровольцами студентов колледжа и, договорившись об оплате шоколадными батончиками, попросили их оценить нравственность различных сценариев поведения. Контрольной группе это задание предлагалось выполнить в обычных лабораторных условиях, тогда как испытуемых в основном эксперименте разместили в рабочей обстановке, «обустроенной так, что выглядела она довольно отвратительно». Хайдт выдвинул гипотезу, что у испытуемых отвращение, связанное с окружающими условиями, перемешается с социальным отвращением, обусловленным сценариями, которые им предложат прочесть. Если физическое отвращение способно просачиваться в пространство общественного (и наоборот), это поддержит предположение Хайдта о том, что эти две эмоции близкородственны.
В эксперименте Хайдта комната, в которой усадили контрольную группу, была безупречно прибранной и чистой. В «отвратительной» комнате стоял стул с рваной и грязной обивкой, мусорное ведро, забитое засаленными коробками из-под пиццы и грязными салфетками для снятия макияжа; стол был липким и в пятнах, на нем валялась погрызенная ручка и стояла прозрачная чашка с засохшими остатками смузи. Если, читая это, вы думаете: «Вполне типичная комната в студенческой общаге», вы знаете студентов колледжа лучше, чем Хайдт. В статье он признаётся, что пробудить в студентах отвращение у него не вышло вовсе (исходя из заполненных ими анкет).
Хайдту и его коллегам удалось добиться большего успеха в другом эксперименте, где, чтобы пробудить отвращение, применили метод, действенный даже среди студентов,— распылитель кишечных газов (как выясняется, это можно купить в интернете). В описываемом эксперименте исследователи распылили содержимое такого баллончика в основной комнате незадолго до того, как туда запустили участников, после чего им вручили анкету, где их просили оценить допустимость секса и брака между двоюродными родственниками. Обнаружилось, что, по сравнению с теми, кто отвечал на эти же вопросы в комнате, где не воняло, эти участники вынесли более жесткие нравственные оценки.
За вычетом того отдельного промаха исследования Хайдта в целом оказались вполне воспроизводимыми. В эксперименте с другой группой, например, отвращение, вызванное у испытуемых посредством горькой жидкости, повысило нравственное порицание этических проступков. И наоборот: из-за размышлений о безнравственных поступках участники воспринимали невкусный напиток как более отвратительный, чем он показался контрольной группе.
Более того, ученые зафиксировали корреляцию между чувством уязвимости у человека к инфекционному заболеванию и отрицательной реакцией на людей, которые кажутся нездоровыми или очень старыми, или даже на тех, кто просто смотрится иначе — как, например, иностранцы. Те же склонности обнаружились у одной особенно уязвимой группы людей: у беременных женщин.
Если Хайдт прав и социальные эмоции — основа нашего нравственного чувства, значит, эти эмоции жизненно важны для нашей способности сотрудничать и жить вместе в обществе. В точности так же, как функция той или иной структуры мозга нередко проясняется исследованием людей, у которых эта структура повреждена, важность социальных эмоций в исправной жизнедеятельности общества проявляется в том, что происходит, если у человека нет этих способностей — скажем, у психопатов. В 2017 году, например, шестидесятичетырехлетний бывший аудитор, торговец недвижимостью и азартный игрок по имени Стивен Пэддок снял два соседних люкса на тридцать втором этаже гостиницы «Залив Мандалай» в Лас-Вегасе и при помощи ничего не подозревавших коридорных поднял в те номера пять чемоданов оружия и боеприпасов. В ночь на воскресенье, 1 октября, он выпустил более тысячи ста обойм в толпу посетителей концерта, столпившихся внизу, убив пятьдесят восемь человек и ранив 851, включая тех, кто оказался изувечен в возникшей панике. Полиции так и не удалось установить мотив этого преступления, даже спустя годы расследования. Более того, преступник проделал все это мимоходом, словно прогулялся в продуктовую лавку.
Примерно через год еще один стрелок вошел в кантри-бар в калифорнийском Таузанд-Оукс, куда наведывались студенты колледжей, в том числе те, кто был на том памятном концерте в Лас-Вегасе. Он застрелил двенадцать человек, после чего убил себя. Снимки расстрела он публиковал в Инстаграм, как если бы освещал концерт своей любимой музыкальной группы. «Какая жалость, я не узнаю всех этих нелогичных и жалких причин, по мнению других, объясняющих, зачем я это сделал»,— оставил он подпись под одной своей фотографией. А затем объяснился. И объяснением своим, скорее всего, подсказал и суть пэддоковской мотивации. «Да нет у меня никаких причин,— написал он.— Я просто подумал: “Да $@#&, жизнь скучна, чего ж нет?”»
О психопатах говорят, что они «сумасшедшие», но «сумасшедший» в нашем понимании — человек иррациональный, а психопаты не таковы. Обоим стрелкам было легко убивать, потому что у психопатов нет социальных эмоций эмпатии, вины, раскаяния и стыда. В результате их умственные расчеты безукоризненно логичны, однако их не направляют эмоции, и поэтому психопат, отправляющийся охотиться на людей, к своим жертвам питает не больше чувств, чем вы — к мишеням на стендовой стрельбе.
Пятое издание «Диагностического и статистического справочника по психическим расстройствам» числит психопатию в категории «Антисоциальные расстройства личности». Это расстройство ассоциируют с неполадками в амигдале, а также в некоторых областях префронтальной коры, и поражает оно от 0,02 до 3,3% населения. Если предположить, что в Штатах это 0,1% населения, получится почти четверть миллиона взрослых. Пусть беспорядочный массовый расстрел делается явлением более частым, все равно нам повезло, что позыв стрелять по людям даже среди психопатов исключительно редок. Однако недостаток социальных эмоций все равно зачастую подталкивает психопатов пренебрегать общественными нормами и вести себя антисоциально, безнравственно или разрушительно. Мы все вели бы себя так же, если бы не наши социальные эмоции, и эволюция мудро наделила нас ими.
