Сегодня на нас обрушилась лавина различных устройств, приложений, тренингов, помогающих забыть проблемы и не чувствовать боль от травматичных переживаний, которые есть у каждого из нас. Более того, открытия в области ИИ, развитие биотехнологий, использование препаратов, регулирующих настроение и корректирующих нашу природу, подводят нас к одному из главных вопросов времени — что произойдет, если мы уберем жизненные трудности, выровняем биологию, сгладим острые углы с помощью всего этого? Что станет с человеком, его чувствами? Не утратит ли он смысл и цель своего существования? Способность к творчеству? Заменят ли когда-нибудь digital-устройства человеческую эмпатию?
Этими вопросами задается Кирк Шнайдер, доктор философии, ученик Ролло Мэя и Джеймса Бьюдженталя, на страницах Aeon. По его мнению, на такие вызовы времени и вопросы может ответить экзистенциальная терапия. Разбираемся вместе с ним, почему так важно встречаться лицом к лицу с болезненными переживаниями, чего нам никогда не сможет дать машина и как осмысленное переживание сложных чувств, таких как вина, печаль, страх, гнев, зависть, помогает нам меняться, смотреть на мир по-новому и испытывать благоговение перед жизнью.
Последние 60 лет я имел честь быть свидетелем волнующих изменений. Как практикующий психолог я наблюдал их в государственных больницах, в психиатрических клиниках скорой помощи, в центрах по борьбе с наркотиками и алкоголем, в частной практике; и в юности я испытал их в своей собственной интенсивной психотерапии. В этих испытаниях мало «прелестного», но когда они случаются, то приносят глубокое удовлетворение: они меняют жизнь.
Волнующие изменения появляются из глубин отчаяния, но они приводят, если повезет, к вершинам обновления. Это было в моем личном опыте и стало правдой для многих людей, которых я знал или с которыми работал. Что может быть более драгоценным, чем дар освобождения от парализующего отчаяния, свобода следовать тому, что находится глубоко внутри? Что может быть важнее участия в спасении своей души — настоящей борьбы за нее?
Однако сегодня я наблюдаю в обществе нарастающую тенденцию: перескакивать через эту захватывающую часть изменений и резко переходить к трансформационной. В том, чтобы пройти быстро через изменения, нет ничего предосудительного, это совершенно естественно. Когда человек находится в бедственном положении, он ищет немедленного исцеления. Я делаю так, мои друзья желают этого, и могу поспорить, что вы тоже поступаете так же; это инстинкт. Тем не менее, есть веские причины иногда подвергать сомнению инстинкт. Например, большинство людей не бьют кого-то только потому, что чувствуют себя оскорбленными. Точно так же многие предпочитают «не болтать все подряд», только потому что они все это чувствуют. Напротив, в жизни есть много такого, что нужно учитывать, чтобы не причинить боль ближнему, прислушиваться к совести, исходя из сложившихся обстоятельств. Я видел много клиентов, которые изначально хотели сделать больно тем, кто приносил им когда-то боль; однако у них получалось остановиться. Это происходило потому, что в процессе терапии эти пациенты осознавали, что их противник — кто-то, с кем, возможно, они могли бы общаться — или, не исключено, кто-то, кого они могли бы даже любить. В конце концов они осознавали, что не хотят, чтобы кто-то страдал так же, как когда-то они. Есть много случаев, когда промедление гораздо предпочтительнее, чем реактивные действия, особенно когда дело доходит до эмоций.
Эмоции — это чудесные сигналы: они предупреждают нас об опасности и мобилизуют, когда требуется действовать. Но они также очень сложны, разнообразны. Например, многие люди иногда чувствуют себя ничтожными или нежеланными, но они не прибегают к самоубийству или наркотикам. Они признают, что, несмотря на свое мрачное настроение, имеют право жить и расти, как живут и растут другие, и что они, порой чувствуя себя неудачниками, могут стать чем-то бОльшим, чем их ограничивающие убеждения о себе самих. Эти негативные мысли, кстати, слишком часто приходят к нам от других, которые сами чувствуют себя презренными и нежеланными и проецируют обесценивание на своих невольных жертв. Чтобы это осознать, особенно если опыт обесценивания был продолжительным, требуется время, внутренняя борьба и мужество встретиться с разными частями себя и выйти за пределы внутренних ограничений в поисках примирения с собой. В конце концов, глубокая экзистенциальная терапия в итоге способствует сосуществованию соперничающих внутри нас частей, которые находятся в мучительной борьбе друг с другом, но в конечном счете проливает свет на опыт полноценного осуществления — возможность быть по-настоящему живым. Строго говоря, экзистенциальная терапия уделяет особое внимание трем основным темам:
- свободе исследовать то, что на глубинном уровне важно для нас;
- эмпирической и целостной рефлексии о глубинно важных вещах;
- ответственности и способности реагировать на то, что имеет для нас большое значение, и уметь использовать это.
Однако в поисках себя слишком легко обойти такую свободу, эмпирическую рефлексию и способность к реагированию. Сегодня на нас обрушилась лавина различных устройств, новых терминов и всевозможных продуманных машинами алгоритмов, которые кажутся нам слишком заманчивыми. Это могут быть психотерапевтические приложения-программы, психиатрическое лечение, серийные встречи в клинике или отвлечение внимания через различные информационные поисковики: мир предлагает бесчисленное количество способов забыться и не чувствовать боль, растворить ее в сумасшедшем темпе жизни.
Но назревает один глобальный вопрос: какой ценой? Какой ценой внешне устроенная или нормализованная жизнь, жизнь рутины и инструкций, возвышается над жизнью, которая волнуется и трепещет, бьется и пульсирует? Какова цена той жизни, которая звенит и плывет через непонятные хитросплетения эмоций и постоянные выплески недовольства? Слишком часто ценой является смерть, как в прямом, так и в переносном смысле, и статистика подтверждает это.
Моё самое раннее детское воспоминание
Туманный образ моих родителей, плачущих на диване в гостиной. Это случилось, когда мне было два с половиной года, а мой семилетний брат Келли только что скончался. Шел 1959 год, и сочетание ветрянки и пневмонии оказалось слишком сильным для энергичного ребенка. Такую внезапную смерть невозможно было осознать коллективной психике нашей семьи. Самое большее, что могу сказать, это то, что родителей, которых я знал до этого, было невозможно узнать в сокрушительных последствиях этой трагедии. Я никогда больше не видел их счастливыми. Таким остался след горя в семье. Теплый и игривый брат, которого я знал, — улыбающийся вождь — был побежден, и на его месте зияла неумолимая пустота. Я получил в наследство безжалостную бездну ярости, печали и ужаса.
К трем годам я уже был на грани срыва. Переживал ночные кошмары, истерики, приступы гнева. Меня охватила паника, и я был растерян, барахтаясь, заблудился надолго в беспомощном, параноидальном мире.
Вспоминая это испытание, я совершенно уверен, что если бы испытал тот же опыт сегодня, что и в 1959 году, я был бы поспешно умиротворен медицинскими препаратами. Вместо этого мои родители сидели со мной рядом. Они сделали все, что могли, чтобы помочь мне в моих сражениях, и в конце концов, в возрасте пяти лет, они привели меня к психоаналитику. Хотя я продолжал испытывать глубокие страхи и вспышки гнева, с его поддержкой я преодолел их, а не засосал внутрь. Его образ во мне еще и сегодня жив. Это была твердая, как скала, личность, которая позволяла мне говорить или чувствовать что угодно. Я висел на волоске, но он оставался опорой, устойчивой и поддерживающей, пока я не прошел сквозь эмоциональную бурю.
Сколько детей сегодня имеют доступ к теплым эмоциональным разговорам о своих мучениях, даже если все-таки приходится принимать медикаменты? У скольких из них есть на это время и деньги? Немногие, осмелюсь предположить. Но большинству из них рекомендуется принимать антидепрессанты, успокоительные и различные стабилизаторы настроения. С одной стороны, эти средства иногда могут быть спасительными для жизни, но с другой — слишком часто они навязываются нам фармацевтическими компаниями, которые больше озабоченны прибылью, чем заботой о людях, ищущих себя.
Интересно, каким бы я стал, если бы меня лечили по сегодняшним стандартам?
Интересно, устоял бы я в одиночестве без вызова терапевта? Смог бы я развить в себе внутренние ресурсы — творчество, любопытство и воображение? Терапевт поощрял меня размышлять об истоках моих страхов и двигаться в своем собственном темпе. Он уважал меня и мои способности, что, в свою очередь, побуждало меня создавать рисунки, истории и рассуждения о загадках жизни. Отважился бы я без проводника выйти на неизведанные территории, войти в отношения и предлагать идеи, — что я в конце концов и сделал после долгой борьбы и последующей терапии?
Главная проблема многих современных способов помощи заключается в том, что они одномерны, не затрагивают глубину. Например, психотропные препараты направлены на то, чтобы заставить людей чувствовать себя спокойнее, если они встревожены, или более энергичными, если они подавлены. Когнитивная терапия стремится превратить так называемые иррациональные мысли (такие, как страх перед полетом или чувство собственной никчемности) в рациональные, основанные на фактах мысли. Поведенческая терапия направлена на укрепление адаптивных привычек, призванных заменить дезадаптивные и т. д. Однако проблема этих стратегий заключается в том, что они работают на ограниченной основе. Если кто-то хочет жить более эффективно в соответствии с четкими и одобренными культурой нормами, то такие методы действенны. Если вы хотите жить относительно упорядоченной, понятной и мало рискованной жизнью, эти средства подходят. Однако, если вы находитесь среди значительного и, возможно, растущего числа населения, которое ищет нечто большее, чем размеренность в жизни — больше смысла, больше жизненной силы, больше личного и межличностного богатства, — тогда может потребоваться что-то более сложное.
После долгих исследований психолог-экзистенциалист Ролло Мэй пришел к выводу, что многие из самых жизнерадостных и творческих людей в истории человечества были сильны именно в своих наиболее уязвимых точках. В книге «Экзистенциальная психология» (The Psychology of Existence, 1995), которую я написал с ним в соавторстве, есть глава «Раненый Целитель». В ней определены качества, определяющие хорошего терапевта. Там же Мэй приводит пример известного психолога Абрахама Маслоу, который был одинок и несчастлив в детстве, но смог сформулировать теории хорошей жизни и пиковых переживаний. Мэй упоминает множество других известных и не совсем людей, которые, проживая непростые жизненные ситуации, интегрировали в себя разные стороны личности, даже те, которые поначалу отвергались ими. Этот процесс способствовал их творческой и продуктивной жизни.
Идея Ролло Мэя также отразились в исследованиях Карла Юнга, Сильвано Ариети, Фрэнка Баррона и самого Маслоу, которые описали самоактуализированную гармоничную личность, реализующую свой потенциал и следующую за мечтой жизни. «Одно наблюдение, которое я сделал, озадачивало меня в течение многих лет, но теперь все начинает вставать на свои места», — писал Маслоу в книге «К психологии Бытия» (1962).
«Наиболее зрелые из исследовавшихся мною людей были также очень похожи на детей. Те же самые люди, которые отличались сильнейшим эго и яркой индивидуальностью, легко забывали о своем Эго, поднимались над своим «Я» и сосредоточивались исключительно на решении проблемы».
Клинический психолог Кей Джеймисон, автор фундаментальных исследований по биполярному расстройству личности и книги «Прикосновение к огню: маниакально-депрессивная болезнь и артистический темперамент» (1993), описала десятки случаев из жизни великих художников, которые, казалось, страдали расстройствами биполярного спектра, но продолжали создавать шедевры и делать вклад в развитие общества.
Конечно, многие из этих светил прожили очень трудную жизнь, а некоторые даже покончили с собой, но также многим из них удалось прожить насыщенную и вдохновляющую жизнь, не лишенную плодов. Поэтому один из главных вопросов нашего века — что произойдет, если мы уберем жизненные трудности, выровняем биологию, сгладим острые углы с помощью технологий и лекарств? Что произойдет, если мы обойдем потребность людей противостоять своим демонам, своим неудобствам и своим слезам? Можем ли получить в результате эмоционально насыщенное художественное творчество? Откуда будет черпать вдохновение творец-художник?
Наиболее популярные сегодня методы медико-психологической помощи, такие как медикаментозное лечение и когнитивно-поведенческая терапия (КПТ), часто являются краткосрочными и имеют неоднозначную оценку эффективности. Складывается ощущение, что они полезны для облегчения таких симптомов, как негативные мысли, плохой аппетит и фобии, но сомнительны, когда речь заходит о сложных жизненных проблемах, таких как поиск смысла, цели и любви.
Эмпатическая реакция терапевта vs помощь технического устройства
Сегодня существует много новых способов терапии для лечения посттравматического стрессового расстройства, которые включают взаимодействие с виртуальной реальностью, использование нейронной обратной связи из данных МРТ для планирования терапии, запуск мобильных приложений в борьбе с разными расстройствами — от тревоги до депрессии и синдрома раздраженного кишечника. Исследования с использованием данных устройств все еще продолжаются, но у меня есть смутное ощущение, что мы вступаем в дивный новый век, где статистические и механические манипуляции заменяют личные открытия и риск.
Поможет ли справиться с беспокойством диджитал-устройство так же, как и реальная встреча с терапевтом? Является ли мобильное приложение таким же, как человек-целитель (не говоря уже о раненом целителе)? Будет ли эмпатическая реакция терапевта или устройства одинаковой по силе сопереживания? Можно ли сравнивать эффективность отношений, основанных на руководствах и статистике, с личными развивающимися отношениями, где присутствуют все страхи и уязвимости, проблемы и неожиданности?
Я сомневаюсь в этом. Все больше исследований подтверждают ценность личных, подлинных терапевтических отношений. И все же кратковременные «механизированные» контакты могут иметь большую ценность. Например, при помощи компьютера можно помогать людям в районах, где живет мало профессионалов, или же предлагать помощь плохо передвигающимся инвалидам и т.д. Но являются ли технические устройства «лекарством от всех бед», которые в современном мире многие принимают?
Мне кажется, что мы с головой погружаемся в инженерную трясину, которой так боялись многие гуманисты прошлого. Это подход к человеку, в котором акцент делается на устройстве, технике или алгоритме, а не на врожденных способностях клиента к восстановлению. Это модель, которая подчеркивает стандарты нормальности, регулирует и убаюкивает, навязывается извне, вытесняя из жизни внутренние субъективные и интерактивные энергии людей. Наконец, современные технологии лишают людей не только страданий, но и этических добродетелей и принципов.
Обращаясь к болезненному опыту детства, я составил список переживаний, которых бы я лишился, обошёл стороной, не встретился с ними, если бы не проработал свою травму с терапевтом, а был бы подсажен на таблетки или техустройства. Я мог бы не почувствовать:
- испытание одиночеством;
- тоску непоправимого горя;
- безграничное отчаяние;
- дрожь великого страха;
- ужас хрупкости;
- страдание от неопределенности;
- горечь гнева;
- панику от чувства потерянности.
А вот теперь список качеств и способностей, которые я, вероятно, не развил бы в себе, если бы был «одурманен» лекарствами или «подключен» к технике:
- творчество в одиночестве;
- чуткость к переживанию печали;
- мобилизация сил из-за отчаяния;
- отвага, порожденная страхом;
- смирение, порожденное хрупкостью;
- возможности, открываемые неопределенностью;
- сила, вызванная яростью;
- курьезы, вызванные беспорядком и хаосом;
- самоисследование, глубинная терапия, вдохновленные моим испытанием;
- вдохновение жить.
Мне кажется, что я нашел одно всеобъемлющее качество, которое отличает человека от машины. Это не разум, потому что искусственный интеллект создан таким образом, что может создавать некие сигналы, имитирующие мышление. Это не рефлексивное осознание, которое определяет уровень познания самого себя. Ученые уже работают над машинами, которые могут корректировать любые вычисления на основе поступающих данных. И это даже не способность испытывать эмоции, потому что в процессе технологического развития усовершенствуются нейронные чипы, которые когда-нибудь смогут воспроизвести биохимические процессы, происходящие при переживаниях, скажем, печали или восторга (В грубой форме это возможно сегодня с использованием психотропных препаратов).
Самым большим, можно сказать, непреодолимым препятствием для искусственного интеллекта является гораздо более сложная проблема — это переживание жизненных парадоксов. Мое личное детское испытание — это переживание не одного образа, мысли или какой-то определенной эмоции, а возвышенное переплетение разнообразных образов, мыслей и чувств, каждое из которых может как сочетаться, так и сталкиваться в своем противоречии с другими.
Такие парадоксы содержат каплю страха в счастливых любовных отношениях или намекают на печаль в момент ликования, или содержат привкус зависти в самых милых дружеских отношениях и множество других более тонких нюансов, которые добавляют жизни пикантности, пафоса и интенсивности, а также нежное дрожание и трепет: это благоговение.
Далее рассмотрим, как каждая из этих так называемых негативных эмоций удивительно отзывается эхом в нашем сознании:
Печаль включает в себя грусть и уныние, глубокое чувство скорби от утраты. Исследования посттравматического роста указывают на то, что печаль предупреждает нас о мимолетности жизни, драгоценности текущего момента и необходимости сопереживать чужим горестям. Рассматриваемое под другим углом, это чувство служит точкой для сравнения — и, следовательно, может стать усилителем таких ярких чувств, как незамутненная радость, ликование и восторг. Наконец, печаль может «пройти через центр» нас самих, как выразился Райнер Мария Рильке в письмах к молодому поэту (1929); она может принести что-то новое, изменяющее жизнь.
«Если бы мы могли видеть дальше, чем простирается наше знание, – писал он, – возможно, мы переносили бы наши печали с большей уверенностью, чем наши радости. Ибо это мгновения, через которые нечто новое и неизвестное входит в нас».
В то время как страх уменьшает и ограничивает нас, он также подчеркивает то, что возвышается над нами. Конечно, страх может унизить, но исследования показывают, что он также отрезвляет и возвращает чувство реальности: чего можно и чего нельзя достичь. Страх выступает фоном для мужества. Ибо без страха храбрость мало что значила бы и, вероятно, мало влияла бы на течение нашей жизни. Стали бы мы стремиться стать мужественными, если бы у нас не было страха? Будем ли мы искать новые сферы приложения своих талантов, сотворять свежие идеи, мысли, ощущения, не испытывая никакого страха? Эти вопросы редко задают создатели так называемых внечеловеческих технологий.
Гнев пробуждает чувство опасности, неконтролируемую вспышку эмоций и жажду власти. Это огненный взрыв, который распространяется на других и грозит уничтожением. Но последняя информация из исследований эмоций также показывает, что гнев — это способ постоять за себя в праведном негодовании; это толчок к мужеству и высвобождению духа. Вдохновляющие революции выросли из гнева, а вместе с ними к людям пришла личная свобода. Без гнева нежность может быть скрыта, искренность доброты незаметна.
Позариться на то, что есть у другого — это росток зависти; одержимость и фантазия об обладании тем, что принадлежит другому — это расцвет зависти. Зависть пробуждает отчаянное желание быть чем-то иным, чем то, что мы есть на самом деле; это сводящая с ума мука. Но мой опыт терапевта, да и клиента тоже, показал мне, что зависть — это тоже стремление, перспектива и потенциально изменяющий жизнь прорыв. Мы видим проблески наших желаний в тех, кому завидуем, и таким образом имеем некоторую способность лелеять эти желания в себе. Зависть находится в противоречии с удовлетворенностью и, на контрасте, придает удовлетворенности ее укрепляющую глубину.
Чувство вины напоминает нам о словах или поступках, о которых мы сожалеем. Это молот в глубинах совести, и он бьет по всем формам самодовольства. Вина притупляет наше чувство приемлемости и подрывает наше уважение к самим себе. В то же время, как показали исследования психопатии, чувство вины и его социальный двойник — стыд — заставляют нас совершенствоваться, указывают на те наши потенциальные возможности, которые могут помочь нам стать лучше, побуждает нас исцелять раны других. Трудно вдохновиться на перемены, если мы не сталкиваемся с чувством вины.
—-
Ключ к моей собственной терапии, да и к глубинно-экзистенциальной терапии в целом, состоит в том, что она поддерживает сосуществование эмоциональных и интеллектуальных противоположностей. Я любил и ненавидел одновременно; я боялся смерти, и все же меня интриговала ее тайна, тайна жизни. Я был потрясен фильмами ужасов, и все же они открыли мне альтернативные подходы к жизни, будущим возможностям и моему собственному воображению.
Экзистенциальные терапевты, внимательно присутствуя в настоящем, погружаются в глубины внутреннего мира вместе с клиентом и прилагают все усилия, чтобы «удержать» противоречия, которые естественным образом возникают в ходе их взаимоотношений с клиентами, а также внутри самих клиентов. Таким образом, глубинно-экзистенциальная терапия становится плацдармом для смирения и удивления, чувства приключения и благоговения перед жизнью. Эти переживания являются отличительными признаками «целостной» трансформации.
Вспоминая свой опыт психотерапии, я знаю, что смог перейти от позиции сильного ужаса к постепенной интриге, к размышлению о своих жизненных обстоятельствах. Например, я прошел внутренний путь от паралича перед непредсказуемостью судьбы к возрастающему доверию, любопытству и восхищению тем, что может быть обнаружено. Благодаря таким переживаниям и постоянному присутствию в настоящем, при участливой поддержке моих терапевтов, я начал чувствовать себя достаточно безопасно и смело противостоял своей внутренней битве. Терапевты «держали зеркало», чтобы я мог «вблизи» увидеть и то, как я сейчас живу, и то, как я мог бы жить, если бы постепенно вышел из своего тесного, но знакомого мира.Вперед-назад я метался между ужасом и удивлением, и от удивления обратно к ужасу; от трепещущих предчувствий и нарастающих интриг к тому, что ужасало; от социального отчуждения к растущему риску с моими терапевтами и миром в целом.
В результате после нескольких лет терапии я смог испытать и осознать более полный спектр своих мыслей, чувств и ощущений. Я, как и многие люди, с которыми я работал, был освобожден изнутри для достижения целей, но также и для большего присутствия в личной жизни и в Бытии. Я стал меньше отождествлять себя со старыми и калечащими частями жизни, а больше — с новыми и эволюционирующими частями — частями, которые затрагивают глубинное.
Любое решение, возникающее в результате терапии, подпитывается всем телом и внутренним центром клиента.
Я практикую «экзистенциально-интегративную» (ЭИ) терапию, которая координирует ряд полезных модальностей в рамках экзистенциального подхода. Как терапевт я могу работать с клиентом на актуальном, аффективном, кинестетическом и глубоком уровне возможного контакта.
Например, когда я работаю с клиентом, я рассматриваю себя скорее как попутчика (так выразился экзистенциальный аналитик Ирвин Ялом), а не как формального «доктора», который готов выписать лекарство. Я стараюсь быть доступным как личность, а не как инженер; я настраиваюсь на потребности человеческого в клиенте, а не на пучок электрохимических процессов или диагностическую мерку. Это не означает, что я не буду пытаться поддержать клиента любым способом, который может быть полезен в данный момент, например, направить к врачу или предложить стратегии решения проблем, но в то же время я буду стремиться быть максимально доступным через обращение к чувствам, телесным ощущениям и образам, стоящим за словами и объяснениями.
Все это требует внимания к процессу, а не только к содержанию. Этот подход поддерживает «целостное» осознание и включает в себя желания клиента и то, что блокирует это желание на самом глубоком уровне, часто за пределами слов. Таким образом, любое решение, возникающее в результате терапии, получает энергию всего тела и интуитивного центра клиента.
Не каждый клиент может или хочет работать на глубинном уровне. Но для тех, кто может и хочет действовать, этот подход дает шанс на изменение жизни. Такие изменения усиливают способность человека переживать более полные диапазоны своих мыслей, чувств и ощущений, ведут к искренней встрече физического тела с жизнью — целостности. Основываясь на этом фундаменте, можно смело создать конкретные, значимые изменения в судьбе. Другими словами, такие клиенты способны взращивать глубокое и постоянное присутствие в себе и в мире, и через это присутствие испытывать смирение, удивление и ощущение приключения по отношению к жизни. Для тех, кто способен вынести эти переживания, они способствуют проявлению смысла, возникновению остроты ощущений и чувства благоговения.
Причина, по которой мы нуждаемся в такой терапии сегодня, заключается именно в том, что основанное на благоговении переживание жизни слишком часто упускается из наших программных, медицинских подходов к человеку. Мы помогаем людям измениться, но все чаще толчком к этому изменению становится целесообразность: регулирование эмоций, остановка негативных мыслей, улучшение сна, повышение эффективности, более рациональная жизнь и так далее. И хотя эти терапевтические цели отнюдь не пустяковые, для многих людей они являются лишь «опорой» на более широком и глубоком пути — к радости, смыслу и благоговению перед жизнью.
Автор: Кирк Шнайдер — доктор философии, президент экзистенциально-гуманистического института штата калифорнии США, бывший президент Общества гуманистической психологии АПА (Американской психологической ассоциации); ученик Ролло Мэя и Джеймса Бьюдженталя.
Части этой статьи адаптированы из книги «Духовность благоговения: вызовы роботизированной революции» (пересмотренное издание, 2019), опубликованной издательством Colorado Springs, CO: University Professors Press.
Статья впервые была опубликована на английском языке под заголовком «The awe of being alive» в журнале «Aeon» 12 ноября 2019 года.
Перевод: Снежана Вайн
