Существуют ли эмоции, свойственные только определенным культурам? Майкл Аморусо рассказывает о португальском понятии «саудаде», обозначающем острое переживание «наличия отсутствия» и стремление к безвозвратно утраченному (человеку, вещи), и размышляет, какие формы может принимать это чувство и почему оно в той или иной форме знакомо каждому из нас.
«Я молюсь о друзьях, которых потерял, об ушедших из жизни членах семьи, таких как мой дядя», – говорит мне Бруну. Мы говорили в нефе церкви Санта-Крус душ повешенных, небольшого католического храма в центре Сан-Паулу. Он построен возле бывшей городской виселицы, сюда регулярно приходят помолиться об умерших. «Когда я здесь, то чувствую себя хорошо, – говорит он. – Я даже чувствую, что тем, кто по ту сторону, хорошо». Бруну сказал мне, что в этом месте есть что-то особенное, что вызывает у него какое-то «ощущение». «Тот факт, что вы вспоминаете, поминаете того, кто к вам хорошо относился, приносит вам еще большее саудаде», – рассказывает мне Бруну.
Для носителей португальского языка саудаде – ключевое слово для обозначения эмоций.
Чем-то близкий ностальгии или тоске, этот термин не имеет прямого аналога в английском языке. Как поет бразильский музыкант Жилберту Жил в песне «Toda Saudade» («Все саудаде»), это наличие отсутствия «человека или места – в общем, чего-то». Можно ощущать саудадес (в данном случае формы единственного и множественного числа взаимозаменяемы) по людям или местам, а также звукам, запахам и еде. Можно даже ощущать саудадес по самому саудаде. Это потому, что «хорошо иметь саудадес» (é bom ter saudades), как говорит известная португальская пословица. В этом чувстве есть определенное наслаждение. Вместе с болью, укол саудадес приносит и напоминание об ушедшем счастье.
В 1912 году португальский поэт Тейшейра де Пашкуайш определил саудаде как «стремление к любимой вещи, ставшее болезненным из-за ее отсутствия».
Это острое чувство, которое, как часто говорят, переживается в сердце. Язык саудаде затрагивает за живое. Носители португальского языка жалуются на «смерть от саудадес» (morrendo de saudades) или на стремление «убить саудадес» (matar saudades) через исполение желания. Несмотря на свою гиперболичность, мортальная поэтика слова показывает, как эмоциональные связи делают человеческую жизнь осмысленной.
По известной традиции саудаде связывают с чувствами отдаленности и потери, переживаемыми семьями мужчин-мореплавателей во время португальских открытий. Хотя эта народная история передает поэтическую амбивалентность термина, его этимология неясна. Архаическая форма «soidade» появляется в стихах трубадуров XIII века, рассказывающих о печали разъединенных любовников. Большинство исследователей предполагают, что эта форма происходит от латинского «solitate» (одиночество) и, возможно, позже испытала влияние португальского слова «saudar» (приветствовать), прежде чем получить современную форму. Но некоторые исследователи предлагают альтернативные этимологии, в частности, теорию, устанавливающую связь между саудаде и арабским словом «савда», которое может означать темное или меланхолическое настроение. Это очень важная дискуссия: саудаде – неотъемлемая часть португальского самопонимания, и вопрос происхождения этого слова связан с более серьезной проблемой португальской этничности и идентичности.
В начале ХХ века литературное движение «саудозизм» (Saudosismo) сыграло определяющую роль в превращении саудаде в маркер португальской идентичности. Саудозизм был основан через два года после республиканской революции 1910 года, положившей конец многовековой монархии, и обещал культурное обновление во времена неопределенности. В статье «Создание саудаде» (2000) португальский антрополог Жоау Леал пишет, что саудозисты (Saudosistas) стремились восстановить «утраченное величие» португальской культурной жизни, «заменив иностранные влияния, которые они считали ответственными за упадок страны после эпохи великих географических открытий, на культ “португальских вещей”, отражающих настоящую “португальскую душу”». Провозгласив саудаде подлинным выражением «лузитанского духа», движение положило эту эмоцию в центр своего культа.
Носители португальского языка обычно хвалятся, что саудаде не переводится. Это давнее утверждение – король Португалии Дуарте I, правивший в 1433–1438 годах, отмечал особенность саудаде еще в XV веке, – своей сегодняшней популярностью обязано саудозистам. В манифесте движения Пашкуайш повторил утверждение, что этот термин нельзя перевести, и подчеркнул, что «португальцы – единственный народ, чувствующий саудаде». Связывая это чувство с португальским этногенезом, он считал, что возвышенное сочетание страсти и боли, характерное для саудаде, отражает «совершенный синтез» арийской и семитской крови. Несмотря на то, что современники указывали на близкие эквиваленты в других языках, националистическое увлечение Пашкуайша чувством саудаде импонировало культурной элите, пытавшейся найти свой путь.
Существуют ли эмоции, свойственные только определенным культурам?
Вопрос в том, являются ли эмоции, обозначаемые словами, такими как «саудаде», уникальными для определенных культур, или люди со всего мира испытывают один и тот же спектр эмоций, но по-разному распознают и акцентируют эти эмоции в зависимости от обусловленного культурой наличия определенных эмоциональных понятий. Психологи Ю Ниия, Фиби Элсворт и Сузуму Ямагучи предполагают, что «названные в речи эмоции могут действовать как магниты эмоционального опыта, притягивающие неопределенные чувства» к известным концептам. Это также может означать, что слова, обозначающие эмоции, такие как «ностальгия» или «саудаде», приобретают различные аффективные оттенки в разных краях и исторических периодах.
Бразильские интеллектуалы часто отличают свое саудаде от португальского. В 1940 году бразильский писатель Освалду Орику описал бразильское саудаде как «скорее счастливое, чем грустное, скорее воображение, чем боль… не плачущее, а поющее саудаде». Представление Орику о счастливом саудаде отражало жизнерадостное, оптимистическое понятие бразилидады (по-португальски «brasilidade» – «бразильскость»), появившееся в начале первого режима Жетулиу Варгаса (1930–1945). Но саудаде может выражать и критику или возмущение. В исследовании 2017 года о саудаде в бразильском кино культуролог Университета Миссури Джек Дрейпер пишет, что режиссеры середины ХХ века, такие как Умберту Мауру, использовали саудаде по сельской народной жизни как способ толковать господство идеи развития и сельско-городской миграции. Но в нынешнем поляризованном политическом климате некоторые консерваторы открыто выражают саудадес по бразильской военной диктатуре, которую они считают противоядием от повсеместной коррупции, насилия и экономических проблем.
Но действительно ли можно ощущать саудадес по диктатуре, империи или любому другому государственному устройству? Так ли ценно, влиятельно и распространено это слово, что его легко использовать в политических целях? Возможно и одно и другое. Глядя на его поклонников, вроде Бруну в церкви Санта-Крус, очевидно одно: саудаде – это всегда удовольствие и роскошь.
Это чувство, будучи самим переживанием отнятого, умудряется отдавать. Оно становится откровением: оказавшись в плену саудаде, мы осознаем то, что является самым важным для нас, что делает нас теми, кто мы есть.
