Древнегреческая культура вообще и философия в частности заложили основу того, что сегодня принято называть европейским или западным самосознанием. При этом фундаментальные проблемы и апории, вскрытые любознательными эллинами в рамках бесконечных дискуссий, до сих пор остаются нерешенными и не теряют своей актуальности не только в контексте современного философского знания, но зачастую определяют различные сферы повседневной жизни.
Так, оппозиция идеального и материального, берущая начало в проблеме отношения вечного и изменчивого, сформулированной еще досократиками, тесно сплетена с вопросом — а что представляет собой человек? Он лишь тень вечной идеи, подчиненный служению ей, или живое мыслящее существо, достойное своего уникального пути и права на счастье? С какими последствиями мы можем столкнуться, выбирая в качестве ориентира первую или вторую идею? И что представляет собой «третий человек» в заочной полемике Платона и Аристотеля? Рассказывает кандидат философский наук Алексей Корниенко.
Чудо или проклятие?
Историческое событие, предопределившее рождение западной цивилизации, принято называть вслед за Эрнестом Ренаном «греческим чудом». И как это бывает со всяким чудом, причины его появления доподлинно неизвестны, а следствия — ясны и очевидны всем. Пришедшей невесть откуда группе индоевропейских племен, гордо именовавших себя эллинами, а всех остальных варварами, удалось невозможное: вырвать человечество из цепких лап мифа и указать ему путь в царство логоса. Обращаясь к этому событию сегодня, мы не можем не признать, что оно не только избавило нас от иллюзий и предрассудков мифологического сознания, но и обрекло на бесконечные сомнения и противоречия, присущие сознанию рациональному. Словно те, кто называли себя философами и говорили от имени разума, прогневали богов, и, перед тем как навсегда покинуть мир смертных, мстительные боги бросили им свое последнее проклятие. С тех пор философы, будто малые дети, могут лишь спорить друг с другом и задавать вопросы, на которые они не способны найти ответа. Современный западный человек давно повзрослел и даже постарел. Он с гордостью предъявляет свои права на античное наследство, расчетливо пользуясь всеми благами демократии и науки, но древнее «проклятие» до сих пор довлеет над ним. Тут и там разгораются старые мировоззренческие конфликты: в школах и университетах, парламентах и церквях, художественных галереях и научных журналах. И нигде не слышно ответа на вечный вопрос: что есть человек? И как ему жить в этом мире? Не имея возможности искупить грехи предков, мы тем не менее попытаемся отдать им дань уважения и воспроизведем в представленной статье одну из самых значительных проблем античной философии, нашедшую свое воплощение в полемике Платона с Аристотелем. Как известно, эта полемика разгорается вокруг теории идей, а ключевым аргументом становится так называемый «третий человек», судьба которого, как покажет дальнейшее рассмотрение, неразрывно связана не только с судьбой образованного интеллектуала, но и с судьбой среднестатистического западного обывателя. И даже если нам не удастся развеять силу древнего проклятия, мы по крайней мере попытаемся прояснить для себя исток ряда проблем и вопросов, до сих пор ставящих нас в тупик.
Сократ и досократики
Поскольку теория идей Платона возникает в контексте уже сложившейся философской традиции или, говоря проще, пытается ответить на вопросы, поставленные его предшественниками, мы, прежде чем переходить к её непосредственному изложению, должны обратить внимание на философские взгляды тех, кого принято называть досократиками. Как несложно догадаться, досократики — это те мыслители, которым судьба уготовила жребий родиться до Сократа. Легкий оттенок снисходительности, едва различимый в этом «до-», не должен вводить нас в заблуждение, поскольку периодизация античной философии по принципу «до и после Сократа» является условной, а значение идей досократиков в истории западной мысли переоценить достаточно сложно. Ведь именно благодаря им пробудившийся от мифического сна ум впервые осознал себя свободным и направил свой взор на загадки окружающего мира. Конечно, преувеличением будет сказать, что в мире мифа человеческий ум оставался без дела. Ведь он проводил сложные инженерные расчеты при постройке культовых сооружений, следил за положением звезд, преодолевая бескрайние пространства морей и океанов, или отмерял по движению солнца часы и дни своей жизни. Однако всякий раз человеческая мысль оставалась зажатой в узкие рамки утилитарной полезности — неважно, шла ли речь о хорошем урожае или бессмертии души. Досократики решительно порывают с этой тысячелетней парадигмой. Опыт познания объявляется ими ценным самим по себе, а бескорыстный поиск истины становится для них идеалом добродетельной жизни. Так человеческий ум, высоко поднявшийся над убогой прозой жизни, туда, где раньше обитали лишь бессмертные боги, впервые увидел мир как космос, то есть как нечто единое и прекрасное, но в тоже время требующее объяснения. Прекрасный и гармоничный, он восхищал и удивлял одновременно. Все в нем изменялось, росло и двигалось, рождалось и умирало, но при этом мир оставался самим собой. В попытке осмыслить эту противоречивую природу мира и рождаются первые философские концепции. Так, Гераклит полагал, что все изменчиво и преходяще и только само изменение является вечным. В свою очередь, Парменид, напротив, считал, что всякое изменение — это иллюзия, вводящая нас в заблуждение лишь до тех пор, пока наш взгляд прикован к конечным вещам, а если мы обратим свой умственный взор на мир в целом, то он предстанет вечным и неподвижным. Пытаясь преодолеть эту оппозицию вечного и изменчивого, досократическая философия изыскивала различные средства. Так, Демокрит учил о том, что изменчивый мир состоит из вечных и неделимых атомов. Эмпедокл усматривал в бесконечном разнообразии сущего различные сочетания четырех первоначальных стихий, а Анаксагор учил, что все в мире состоит из неразрушимых элементов, или «семян всех вещей», содержащих в себе «все во всем».
За всеми этими, на первый взгляд, наивными концепциями мы можем рассмотреть попытку античного разума примирить вечное с временным, конечное с бесконечным, которая всякий раз оказывалась обреченной на провал.
И так бы и продолжалась эта изощренная игра в бисер, если бы на философской сцене не появилась фигура Сократа, который, по словам Диогена Лаэртского, не только спустил философию с небес на землю, но и «вывел ее на рынок». Выражаясь более формально, Сократ отвернул пытливый греческий ум от вопросов космологических и сосредоточил его внимание на вопросах этических. Или еще проще: Сократа интересовало не то, как устроен мир, о чем, по его мнению, могли судить лишь боги, но то, что значит быть человеком. Однако этот реванш, который бессмертные боги вырвали у смертных, длился недолго, и уже у ученика Сократа Платона человеческий разум вновь предъявляет свои претензии на познание последней истины мира.
Теория идей и «второй человек»
Сделав это короткое, но необходимое отступление, мы вплотную подобрались к «третьему человеку», который обрел свое рождение именно в мысли Платона, хотя и проник в нее по подложным документам, выписанным на чужое имя. Однако обо всем по порядку. Потомок аристократического рода Аристокл был одинаково широк как в мысли, так и в плечах, за что и получил свое прозвище, прославившее его в веках — Платон, по-древнегречески — широкий. Подобно многим другим афинским юношам, не обремененным заботой о хлебе насущном, Платон попал под влияние Сократа и был живым свидетелем того, как триста афинских купцов и моряков приговорили его учителя к смерти за «развращение юношества и выдумывание новых божеств». Это драматическое событие оставило неизгладимый отпечаток не только на жизни Платона, но и на образе его мыслей. Из требования Сократа обратить умственный взор от далеких звезд на человека Платон сделал следующий вывод: прежде чем пытаться познать мир во всем его многообразии, следует сперва разобраться в том, как человек познает этот мир. О том, что в процессе познания задействованы не только органы чувств, но еще и некое рациональное начало, организующее чувственные ощущения в определенные образы, знали уже до Платона. Так, еще пифагорейцы учили о душе, «кладущей предел беспредельному» и вносящей гармонию в буйный поток ощущений. Однако Платон был первым, кто заметил, что, прежде чем душа или ум соберет различные данные органов чувств в единый образ и назовет его человеком, он должен сперва соотнести его с неким образцом, чтобы убедится в том, что это именно человек, а не обезьяна или лошадь.
По мысли Платона, эти первообразы всех вещей или идеи (др. гр. idea — образ) скрыты от взгляда физического и доступны только умственному взору.
Действительно, каждый день мы встречаем тысячи женщин и мужчин, стариков и детей, но мы никогда не видели «человека». Он не обладает определенным возрастом или полом, цветом кожи или разрезом глаз, но его невозможно не узнать в толпе прохожих. Человек как идея вечен, он не рождается и не умирает, но обитает в сверчувственном мире идей, о котором мы имеем лишь воспоминание. Здесь следует отметить, что теория идей Платона неразрывно связана с учением о переселение душ, которое он позаимствовал то ли из индийской мудрости, то ли из мистерий пифагорейских сект, в таинства которых он был, судя по всему, посвящен. Человеческая душа представляется ему бессмертной и лишь на время оказавшейся в человеческом теле. Ранее она прибывала в мире идей, но вследствие своего неразумия пала на землю. Теперь, обитая в мире материальном, она узнает в конечных вещах отблески вечных сущностей. Так, кувшин кажется нам красивым лишь потому, что мы видели раньше, что представляет собой истинная красота, а в прямоходящем млекопитающем мы узнаем человека лишь потому, что он причастен идеи человека или человечности. Эта теория, все еще таящая на себе печать мифологического сознания, позволяет Платону изящно решить сформулированную досократиками проблему отношения вечного и преходящего. Все неизменное и вечное переносится им в мир сверхчувственный и идеальный, а все изменчивое и конечное, обреченное на смерть и погибель, остается в мире материальном.
Отсюда остается лишь один шаг до того, чтобы увидеть в материальном мире не только безликую тень мира идеального, но и объявить его юдолью греха и страданий, с чем прекрасно справятся многочисленные языческие и христианские последователи Платона.
Так единый и прекрасный космос досократиков раскалывается надвое, а живший до сих пор в гармонии с собой и миром человек впервые встречается со своим идеальным двойником, или «вторым человеком».
Критика Аристотеля и аргумент «третьего человека»
Как и всякое другое масштабное интеллектуальное свершение, учение Платона со временем вышло за пределы узкого круга его последователей и нашло свое воплощение в различных сферах античной культуры. Основанная им на земле, посвященной мифическому герою Академу, школа просуществовала тысячу лет, пока не была закрыта императором Юстинианом в 529 году. За это время из стен академии вышло множество выдающихся философов, математиков, астрономов и политических деятелей, однако никому из них не суждено было оставить столь же значительный след в истории философии, как Аристотелю. Просидевший двадцать лет в «застенках» академии Аристотель предъявил своему учителю счет за бесцельно потраченные годы. Его пытливый ум, впитавший в себя все премудрости философии учителя, обнаружил в ней изъяны и прорехи, которые, справедливости ради, Платон и не думал скрывать.
В фокус критики Аристотеля попадает теория идей, а именно учение о «причастности». Так, с точки зрения Аристотеля, когда Платон говорит о том, что все вещи причастны идеям и только через эту причастность они обретают свое бытие, то тем самым он ничего не объясняет. Другими словами, непроясненным остается самое сложное, а именно то, каким образом происходит это «причастие», каков его механизм? Ведь если нам для того, чтобы знать, что такое человек, всякий раз требуется обращаться к его идее, только в причастности к которой он и существует, в таком случае нам нужна еще и идея причастности, которая свяжет первое со вторым? Более того, если допустить существование такой идеи, которую Аристотель и называет «третьим человеком», то в таком случае придется призывать на помощь еще одну идею — «четвертого человека», который попытается примирить между собой третьего человека с первым и вторым. И так до бесконечности. Вот так, появившись из ниоткуда, «третий человек» оспаривает право первородства у «второго человека» и возвращает к полноценной жизни «первого». Как мы уже отметили ранее, Платон знал о существовании «третьего человека» и в его диалоге «Парменид» мы находим схожее рассуждение, с той лишь разницей, что там речь идет не о идеи человека, а о идеи «величия», что в сущности не меняет сути дела.
Новаторство Аристотеля в данном случае состоит не в том, что он воспроизводит ход мысли Платона, а в том, что он предлагает альтернативу самой теории идей .
В его концепции человек, как и всякое другое сущее, это не тень вечной идеи, а живой и конкретный человек, появившийся в результате действия четырех причин: формальной, материальной, целеполагающей и действующей. Другими словами, к его появлению привели сознательные или бессознательные действия его родителей — действующая причина. Рожден он был ради определенной цели: познавать мир, получать удовольствия и т. д. — целевая причина. Он обладает телом — материальная причина и, наконец, он является представителем своего биологического рода или вида, говоря проще, его тело имеет определенную форму — формальная причина. При этом условная «форма», или образ, которому соответствует всякий человек, не находится в неком сверхчувственном мире, как полагал Платон, но актуализируется в человеческом теле по мере его взросления и роста. Так Аристотель пытается преодолеть дуализм Платона и по своему решить вопрос досократиков об отношении вечного и изменчивого. Все то общее, что во всяком человеке, впрочем как и в любом другом сущем, остается вечным и неизменным, с точки зрения Аристотеля, неотделимо от конкретного и частного, поскольку именно в нем, изменчивом и обреченном на гибель, оно прорастает подобно семени и находит свое предельное воплощение.
Судьба «третьего человека»
Итак, на примере «третьего человека» мы попытались показать, каким образом сформулированная еще досократиками проблема отношения вечного и изменчивого приобрела характер оппозиции идеального и материального в полемике Платона и Аристотеля. Теперь мы можем проследить его дальнейшую судьбу не только в истории европейской мысли, но и в истории вообще. Так, взятый исключительно как логический аргумент, «третий человек» имеет долгую и славную родословную, которая берет свое начало еще в работах античных комментаторов Аристотеля и заканчивается в интерпретациях современных логиков и математиков. У последних полемика Платона и Аристотеля переводится на язык символической логики и рассматривается уже не в контексте теории идей, а в контексте проблемы самопредикации и парадоксов теории множеств. В свою очередь, в историко-философском контексте аргумент третьего человека так же оказал существенное влияние на развитие западной философии. Он выступал своеобразным маркером принадлежности к противоборствующим группам номиналистов и реалистов в бесконечных спорах о природе универсалий, которые вели средневековые схоласты. Проводил межевую черту между сенсуалистами и реалистами в споре о достоверности человеческого знания в философии нового времени. Перерождался и обретал новое обличие в полемике позитивистов и неокантианцев о специфике и границах познания в философии двадцатого века. Все эти многовековые споры, в пылу которых древние и современные мыслители ломали копья своих аргументов, могут показаться стороннему наблюдателю отвлеченными и не имеющими отношения к реальной жизни. Однако при тщательном рассмотрении мы можем убедится, что подобные дискурсы зачастую выходят из сферы исключительно интеллектуальной и вторгаются в повседневную жизнь людей. Так, идеи Платона и Аристотеля нашли свое отражение в том числе и в политической теории. От «Града Божьего» Аврелия Августина и до «Открытого общества» Карла Попера политические мыслители, споря друг с другом, аппелировали к авторитету Платона и Аристотеля. Воплощенные в жизнь, эти теории сулили простым людям, далеким не только от философии, но и от политики, демократические свободы или репрессии тоталитаризма.
Ведь одно дело видеть в гражданине тень вечной идеи, который лишь в самоотверженном служении великой цели обретает самого себя, и совсем другое — считать его живым мыслящим существом, живущем только здесь и сейчас, а потому имеющем неотчуждаемое право на свободу и банальное счастье.
Ориентированная на общее и вечное мысль Платона часто становилась жертвой разнообразных политических авантюристов. Неутолимое желание надзирать и наказывать они пытались скрыть за разговорами об общем благе и сплоченности общества. В свою очередь мысль Аристотеля, увлеченная частным и изменчивым, способствовала формированию идеи государства как объединения людей свободных и равных. При этом драматизм ситуации заключается в том, что ни Аристотель, ни Платон так и не смогли дать исчерпывающего ответа на вопрос «Что есть человек?», а потому выбор той или иной концепции остается выбором не рациональным, а скорее этическим или стилистическим. Эта ситуация мучительной неопределенности, как и много веков назад, обрекает сознание современного западного человека на множество неразрешимых вопросов. Чему следует отдать предпочтение: правам и свободам отдельного человека или коллективным интересам общества? Стоит ли делать ставку на прогресс или хранить верность традициям? Как нам достойно жить и что значит быть человеком?
Вечный вопрос
Сознание сопричастности наследию древнегреческой культуры всегда выступало в качестве некоего объединяющего принципа для многоликого западного мира. И дело здесь не только и не столько в том, что свободолюбивые греки очнулись от тысячелетней дремы восточных деспотий и подарили миру демократию, но скорее в том, что именно в Греции впервые пробудился дух сомнения и поиска истины. Заблудившись на время в темных лабиринтах средневековых догм и предрассудков, этот дух искал свое отражение на полотнах мастеров высокого Возрождения, боролся с силой тяготения в экспериментах Ньютона, крушил идолов на страницах Ницше и, наконец, обрел тихую гавань в самосознании современного западного интеллектуала. Теперь, по заверению Гегеля, всякий образованный европеец при упоминании Греции чувствует себя «вернувшимся домой». Однако оказавшись в родном доме, образованный европеец рискует обнаружить там не только покой и уют, но и просроченные долговые расписки — извечные философские вопросы, сформулированные, но так и оставшиеся без ответа.
Настоящее — это скупой ростовщик, который требует оплаты по долгам прошлого, и досужий вопрос античных философов сегодня вновь встает перед европейской цивилизацией во всей своей актуальности: «Что есть человек?»
Однажды стряхнувший с себя морок мифа, он изгнал из мира всесильных богов и остался один перед лицом загадки жизни. Выбранный им в качестве единственной опоры и союзника разум показал себя искусным инженером, врачом, законодателем и стратегом. Он подарил человеку науку и веру в бесконечный технический прогресс. Однако, предоставленный самому себе, разум потонул в противоречиях и дилеммах. И теперь, когда мы смотрит на небо, пытаясь разглядеть в нем собственное отражение, мы видит только то, что исчезло, — мириады звезд, давно погасших, но все еще дарящих нам свой свет. И непреходящая тоска по утерянному дому охватывает нас.
